«Взрослые солидные люди в Группу Свободного Поиска не идут. У них свои взрослые солидные дела, и они знают, что эти чужие планеты в сущности своей достаточно однообразны и утомительны. Однообразно-утомительны. Утомительно-однообразны… Конечно, если тебе двадцать лет, если ты ничего толком не умеешь, если ты толком не знаешь, что тебе хотелось бы уметь, если ты не научился ещё ценить своё главное достояние – время, если у тебя нет и не предвидится никаких особенных талантов, если доминантой твоего существа в двадцать лет, как и десять лет назад, остаются не голова, а руки да ноги, если ты настолько примитивен, что воображаешь, будто на неизвестных планетах можно отыскать некую драгоценность, невозможную на Земле, если, если, если… то тогда, конечно. Тогда бери каталог, раскрывай его на любой странице, ткни пальцем в любую строчку и лети себе. Открывай планету, называй ее собственным именем, определяй физические характеристики, сражайся с чудовищами, буде таковые найдутся, вступай в контакты, буде найдётся с кем, робинзонь помаленьку, буде никого не обнаружишь… И не то чтобы всё это напрасно. Тебя поблагодарят, тебе скажут, что ты внёс посильный вклад, тебя вызовет для подробного разговора какой-нибудь видный специалист… Школьники, особенно отстающие и непременно младших классов, будут взирать на тебя с почтительностью, но учитель при встрече спросит только: «Ты всё еще в ГСП?» – и переведёт разговор на другую тему, и лицо у него будет виноватым и печальным, потому что ответственность за то, что ты всё ещё в ГСП, он берёт на себя. А отец скажет: «Гм…» – и неуверенно предложит тебе место лаборанта; а мама скажет: «Максик, но ведь ты неплохо рисовал в детстве…»; а Дженни скажет: «Познакомься, это мой муж». И все будут правы, все, кроме тебя. И ты вернёшься в Управление ГСП и, стараясь не глядеть на двух таких же остолопов, роющихся в каталогах у соседнего стеллажа, возьмёшь очередной том, откроешь наугад страницу и ткнёшь пальцем…»
«Дядюшка выпил рюмку, потянул носом воздух и принялся рассказывать про своего врага, коллегу Шапшу, который опять написал статью о назначении такой-то кости у такой-то древней ящерицы, причем вся статья была построена на глупости, ничего, кроме глупости, не содержала и рассчитана была на глупцов…
У дядюшки Каана все были глупцы. Коллеги по кафедре – глупцы, одни старательные, другие обленившиеся. Ассистенты – болваны от рождения, коим место в горах пасти скотину, да и то, говоря по правде, неизвестно – справятся ли. Что же касается студентов, то молодёжь сейчас вообще словно подменили, а в студенты, к тому же, идёт самая отборная дурость, которую рачительный предприниматель не подпустил к станкам, а знающий командир отказался принять в солдаты. Так что судьба науки об ископаемых животных предрешена… Гай не слишком об этом сожалел, бог с ними, ископаемыми, не до них сейчас, и вообще непонятно, зачем и кому эта наука может когда-либо понадобиться. Но Рада дядюшку очень любила и всегда ужасалась вместе с ним по поводу глупости коллеги Шапшу и горевала, что университетское начальство не выделяет средств, необходимых для экспедиций…»
Что касается публичных домов, то они в Бельгии фактически существовали и до войны. Больше того, их адреса легко было установить. Для этого было достаточно приобрести ежедневную газету, выпускаемую массовым тиражом под названием «Дерньер ор». На последней странице этой газеты помещались объявления с адресами «домов с лечебным массажем или лечебными ваннами». Всем было попятно, что это публичные дома.
Естественно было бы задать вопрос, какой интерес для разведчика может иметь проституция? Жизнь показала, что и он подлежит изучению по многим причинам. Одной из причин является то предупреждение, которое я получил еще в «Центре». Оно гласило, что разведчик должен опасаться проституток и публичных домов, так как девушки, избравшие себе эту специальность, могут оказаться агентами полиции. Меня же этот вопрос интересовал еще и по другой причине.
Почти сразу же после оккупации Бельгии в стране появились официальные публичные дома. Правда, на каждом из них, специально предназначенных для оккупантов, висели предостерегающие надписи: «Только для офицеров», «Только для рядового состава», «Только для вольнонаемных» и т.д. Зачем же немцам понадобились эти публичные дома? А ведь некоторые из них были размещены на некоторых улицах буквально рядом друг с другом. Ответ я получил из многих источников.
Так, например, во Франции некоторые публичные дома размещались близ расположения воинских казарм. Одно время шла борьба за их закрытие, но не возымела успеха. Официально было дано объяснение, что наличие публичных домов близ казарм имеет большое значение. Утверждали, что, во-первых, при получении увольнительной для отдыха солдаты часто путаются с подозрительными девицами, что подвергает их риску получить венерическое заболевание, в то время как в публичных домах обеспечивается медицинский надзор; во-вторых, даже приличные девушки, познакомившись с проходящими службу в армии юношами, часто беременеют от них, что порождает большое количество незаконнорожденных детей; в третьих, к находящимся на краткосрочном отдыхе солдатам якобы могут быть подосланы вражеские агенты в виде девушек легкого поведения.
Поделившись услышанным с де Буа и моим «учителем», я получил не только подтверждение всего сказанного, но и дополнительные разъяснения. Оказывается, многие француженки, получающие в Бельгии «желтые карточки», иногда принадлежали к добропорядочным семьям, но материально не обеспеченным. Больше того, у некоторых из них были даже весьма порядочные женихи, желающие не только обрести хорошую семью, но и предварительно получить высшее образование. У этих парней не всегда на это хватало денег. Вот тогда молодая девушка, то ли из желания обеспечить себе и своей будущей семье лучшую жизнь, то ли помочь жениху исполнить его желание, отправлялась на некоторое время в Бельгию, подальше от дома, от своих родных и друзей, на промыслы, получая на некоторое время «желтую карточку». Заработав достаточную сумму денег, она возвращалась домой, раз и навсегда сдав полученную карточку. Во Франции эта девушка выходила замуж за своего жениха, уже получившего благодаря ее «заработку» высшее образование. Молодая семья иногда получала возможность открыть собственную табачную лавку или открыть небольшой салон по изготовлению шляп или мелкому пошиву. У них образовывалась дружная благопристойная семья.
Что же касается имеющихся в Брюсселе «салонов массажей или гигиенических ванн», адреса которых печатались в газете, то они размещались в отдельных небольших, по уютных домах или виллах. Как мне рассказывал ван дер Стеген, «желающих получить массаж» или «принять ванну» встречали в небольших уютных гостиных, где их якобы угощали вином или другим каким-либо напитком, а через некоторое время, выяснив у посетителя, какую даму он хочет встретить – блондинку, брюнетку, шатенку, очень молодую или уже имеющую достаточный опыт, ему приносили несколько фотографий предлагаемых женщин. Оказывается, время, затраченное на угощение и на уточнение ряда пожеланий посетителя, не было напрасным – «девушки» могли посмотреть через глазок, незаметно вделанный в стену, своих клиентов. Им важно было видеть, не отец ли, не муж ли, или просто знакомый пришел. Убедившись, что посетитель незнакомец, «массажистка» разрешала показать ему свои фотографии.
Де Буа и мой «учитель» подчеркнули в разговоре со мной, что, несмотря на то, что во всех подобных заведениях ведется медицинское наблюдение, они не советовали бы по многим причинам их посещать. Если же я, молодой и одинокий Винсенте Сьерра, захочу вступить в интимную связь с какой либо благопристойной девушкой, действительно принадлежащей к порядочному обществу, но согласной на это, то они могут порекомендовать воспользоваться услугами тайных домов свиданий. В эти дома можно прийти с любой дамой, безразлично, замужем она или еще девушка, не боясь никакого разоблачения. Заплатив за комнату, а, в некоторых случаях, и за какое либо угощение, гости проходят в предоставляемое помещение. Никто не спрашивает, кто они, не просит предъявить какие-либо документы. После окончания свидания гости уходят через чёрный ход, что гарантирует недопущение неожиданной встречи с новыми гостями, в числе которых, как я уже сказал, может оказаться отец, муж или жена, сын или дочь, просто знакомый.
Проявив интерес к рассказанному, я все же поинтересовался, как может полиция допускать подобные нарушения? Рассмеявшись, мои собеседники пояснили, что все эти заведения весьма доходны и их владельцы способны заинтересовать полицию в их деятельности.»
Во время Второй мировой войны после оккупации Бельгии, Нидерландов и Франции я мог наблюдать и отношение немецких властей к затронутому выше вопросу.
Значительная часть немцев, главным образом, офицеры вермахта, эсэсовских частей и служб, а также и высокопоставленные чиновники оккупационных служб предпочитали иметь близкое знакомство с «дамами общества», артистками, горничными, женщинами из обслуживающего персонала ночных увеселительных заведений. Среди подобных «дам», близких с этой клиентурой, я видел и некоторых дочерей русских эмигрантов, молодых, родившихся за рубежом. Эту категорию «дам» прельщала возможность хорошо пожить, повеселиться, получить подарки и просто деньги.
На этих фактах можно было бы не останавливаться, но и это иногда приобретало особое значение. Нередкими были случаи, когда офицеры абвера, гестапо, других секретных служб рейха, сближаясь с некоторыми женщинами, превращали их в своих информаторов, доносчиков, опять-таки заинтересованных, выполняя отдельные задания, увеличить свои доходы. Некоторые из них по заданию немцев делали даже попытки внедриться в качестве двойников в местные движения Сопротивления. Об этом мне стало известно из достоверных источников, а следовательно, я должен был предупредить всех, связанных с нашей резидентурой мужчин о необходимости быть весьма бдительными. Сам же я должен был как следует проверять женщин, выдающих себя за антифашисток.
Рассказывая об этом, хочется остановиться еще на одном вопросе: а были ли способны немецкие женщины после вступления на территорию Германии армий союзников к подобным действиям, стремясь «сблизиться» с офицерами и солдатами этих войсковых соединений? Могло ли быть иногда это стремление немок к «сближению» с мужчинами вступивших армий продиктовано указаниями различных органов гитлеровской Германии?
На эти вопросы мне трудно ответить. Вспоминается одно из обвинений, высказанное в книге «Майн кампф» Гитлером по отношению к французской армии, в особенности в части воинов её колониальных подразделений в период Первой мировой войны. Гитлер утверждал, что немцы никогда не забудут, как французские, в первую очередь африканские, солдаты буквально насиловали немецких женщин. Не могу оспаривать этих домыслов. В то время я не мог еще быть свидетелем подобных явлений. А вот в 1945 г. я лично видел, как немки буквально вешались на шеи солдатам вступившей в Германию американской армии, отдавали предпочтение неграм. А как вели себя эти солдаты? Не могу обобщать их поведение, но я лично видел, как многие негры, с тем, чтобы прекратить подобные приставания, бросали в этих женщин скомканные денежные купюры разного достоинства.
Когда на территорию Германии начали вступать советские войска, геббельсовская пропаганда стремительно стала распространять слухи, что солдаты и офицеры этих подразделений допускают массовое изнасилование немецких женщин. Мало кто из немцев верил этой озлобленной и ни на чем не основанной пропаганде. Мне лично довелось услышать распространяемый среди немцев смехотворный анекдотик на эту тему. Две совсем старенькие немки, встретившись, «с тревогой» обсуждали это геббельсовское утверждение и с огорчением, чуть не со слезами высказались:
– Неужели нельзя надеяться на то, что советские солдаты именно так поведут себя по отношению к нам, немецким женщинам, неужели и это является обманом, присущим геббельсовской пропаганде?!»
В больших барских домах, в особенности в домах былого времени, как и в большинстве наших полков, существовали, а кое-где еще и до сих пор существуют особого рода приживалки, столь органически входящие в самый склад быта и жизни, к которым они присосались, как улитки к коралловому рифу, что без них иногда даже невозможно представить себе подобного дома или подобного полка, в особенности, если это полк кавалерийский. Приживалки эти бывают разные: и в образе человечьем, и в образах бессловесных - собак, козлов, иногда птиц и т.п. Еще в моей "Истории Ямбургского уланского полка" я должен был отметить любовь к животным как выдающуюся особенность, искони присущую нашим солдатам. И действительно, поднять на улице в грязи несчастного голодного щенка, принести его в эскадрон и там выкормить и выходить - это была и есть одна из самых характерных черт нашего солдатского добродушия. Такой выкормыш становится уже эскадронной собственностью. Рядом с любовью к собакам шла любовь к козлам. При конюшне эскадронного командира в былые годы всегда живал эскадронный козёл, общий любимец и забавник, состоящий тоже на общественном иждивении. Подразнить в шутку козла, схватить за рога, закрутить его и заставить бодаться - это всегда было и есть одно из первых удовольствий солдата в досужую минуту. В последнее время козлы в кавалерийских полках, к сожалению, начинают выводиться из обычая, но в прежние годы эскадронные козлы, так же точно как и собаки, бывало, делают с эскадроном все походы, идут на ученья, на маневры и даже выходят на смотры и парады. И кажется, не было еще примера, чтобы удалось согнать с плаца этих неизменных солдатских спутников: ни козёл, ни собака ни за что не отойдут от своей части; куда часть, туда и они: часть несётся в атаку - и они лупят за нею; часть проходит церемониальным маршем - и они тоже парадируют впереди, либо в замке, либо на одном из флангов. Как тут ни бейся полицейские блюстители, как ни старайся прогонять их с плаца, все равно ничего не поделаешь: продерутся снова сквозь толпу и лягут на свое надлежащее место, -гак что уж волей-неволей полицейским приходится терпеть этот исконный беспорядок, мириться с ним. А сколько этих верных псов погибло в последнюю войну от пуль и осколков под Плевной, па Балканах... Они и там были, и там переносили все труды и невзгоды вместе со своими эскадронами и ротами.
В те же годы служил в Ямбургском полку офицер, поручик Скворцов, который в совершенстве умел подражать всевозможным птичьим крикам и высвистам. Он был страстный любитель пернатых и завел у себя большой птичник, где у него воспитывались и голуби, и сороки, и галки, и дрозды, и разная мелкая певчая птица. Он имел замечательный дар приручать к себе птицу и делать ее послушною своему голосу. Идет ли гулять или на конюшни - прикажет раскрыть клетки, свистнет, и птицы всею стаей слетаются к нему, щебечут, садятся на него и сопровождают во время прогулки. Бывало, когда 3-й эскадрон, в котором состоял Скворцов, идет весенним походом с зимовки в Бежецк, его весь поход сопровождают выпущенные на волю скворцовские птицы певчие, которые вьются над эскадроном, перепархивают от одного всадника к другому, безбоязненно садятся на лошадей, на плечи, на шапки, на пики и поют, поют неумолчно всеми разнообразными своими голосами. Крестьяне попутных деревень с изумлением сбегались глядеть на это диво дивное; иные даже набожно крестились и замечали, что "видно, эти солдатики чем ни есть Богу угодили, что их всякая птица Господня эдак-то любит".
Помню тоже, в 1868 году был кампамент под Скиделем (местечко Гродненской губернии), и кампамент продолжительный; затянулся он что-то около двух с половиною месяцев. Нашему эскадрону довелось стоять в деревне Глинянах, а это совсем скверная, убогая чернорусская деревушка, брошенная в глубокой пыли, на солнцепеке, среди песчаной почвы, у голого глинистого бережка какой-то тощей речонки; травка там самая скудная и такая блеклая, что даже жидовские козы брезгают ею; нигде поблизости ни одного деревца и с утра до вечера ни малейшей тени, разве что от хат короткими косяками ложится она на землю, но - увы! - не дает оживляющей прохлады... Пыль, жара, духота и скука неисходная - вот какова была милая стоянка! Вернешься к полудню с продолжительного ученья домой, усталый, размаянный от жары, отдохнешь немного, а затем - куда деваться? Разве в Скидель отправиться? Да больше, пожалуй, и некуда. Что ж, оно бы ничего: до Скиделя лишь около четырех верст будет, казалось бы, и немного, но... дорога такая скучная, унылая, облыселая со всех сторон, что как подумаешь о ней да о том, что по такой песчаной голи придется сегодня снова четыре версты туда да четыре обратно жариться на солнце и глотать густую пыль, так и в Скидель ехать вся охота отпадет, хотя там и тени вволю найдется в старом парке князей Четвертинских да и развлечения существуют в виде набитого офицерством "заездного дома" с кривым бильярдом, где задает концерты на гитаре какой-то заезжий итальянец, прозванный кем-то и почему-то "le papa", в сообществе с двумя потертыми безголосыми певицами. Но как раздумаешься, то и там, в сущности, все то же, все давно знакомое, надоевшее даже. Vanitas vanitatum et omnia vanitas!.. А между тем лень и скука доходят просто до одурения. Что бы такое выдумать?.. Читать бы, что ли? Но уж мы от нечего делать все книжки, какие нашлись у скидельского батюшки, все старые газеты и в них все качевские объявления с "дождались" и проч., все капсюли Матико, все мальц-.экстракты Иоганна Гоффа - все это сплошь мы вдоль и поперек перечитали, чуть ли даже не наизусть их вызубрили, так что и чтение под конец противно становится. Правда, существует одна всеобщая панацея от скуки - карточный стол; но у нас в эскадроне, как на подбор, собралась всё такая компания, что из пяти человек только двое умели играть в карты. Засядут они в пикет, а остальным трём от скуки да от мух все же погибать приходится.
Только и было развлечение, что к вечеру, как спадет несколько жара, ожидаем мы, пока не придет тот или другой из денщиков доложить, что, мол, "ваше благородие, череда йдеть". Это значит, домашний скот, а главное - овечья отара глинянская на ночлег домой возвращается. Выйдем мы тут все, сколько нас ни есть, к околице, навстречу череде, а двое денщиков сзади чумбуры несут. Стадо волов и коров с телятами и поросят со свиньями пропустим в околицу беспрепятственно; овечью же отару, пока проходит весь этот скот, денщики да охочие солдатики тщательно от ворот хворостинками отгоняют, чтобы преждевременно ни одна овца вперед не совалась. А чуть пройдут воловье и свиное стада, тут сейчас денщики в воротах натягивают чумбур в виде барьера четверти на две от земли, и тогда начинается наше ежевечернее единственное развлечение: старый круторогий баран-передовик подойдет к чумбуру и здесь, наткнувшись на неожиданное препятствие, упрется перед ним лбом, а потом вдруг отчаянно скок через чумбур - и если скачок совершился благополучно, баран не запнулся, то за ним всё стадо начинает правильную скачку через барьер справа по одному, галопом. За неимением лучшего и это сходило за потеху.
Но вскоре к сему скудному развлечению прибавилось еще и другое. Как-то раз под вечер входит к нам вахмистр, только что возвратившийся на артельных лошадях из Скиделя, а сам что-то под полою бережно держит, и на лице его изображается нечто чрезвычайное, многодовольное, почти торжественное. -- Их высокоблагородию, господину майору, ж вашим благородиям, - говорит он, - от скидельского батюшки сосунка привез. Они мне наказывали, значит, что кланяйся-де от меня господам и скажи, мол, батюшка в подарок шлют. И, достав из-под полы торбу, вахмистр вытряс из нее на пол молодого поросенка. Прекрасный оказался поросёнок! Рыльце розовое, хвостик винтом, взгляд олицетворенной невинности и беспечалия, а сам весь пестренький: белая шерстка и по ней мелкая черная крапинка, словно кистью брызнута. -- Вот и жаркое назавтра! - воскликнул наш майор, вообще склонный глядеть на весь мир Божий с самой прозаической точки зрения. Но мы всем огулом стали протестовать против такого радикального решения. -- Как можно так безжалостно заколоть столь прекрасное и невинное создание!.. Жаркое какое ни на есть завтра, во всяком случае, будет, а сосунок... сосунок едва ли три недели как узрел свет, и ему, вероятно, жить еще хочется... Младенец!.. И во внимание ко младенческому возрасту его надо пощадить, и тем более что он такой красавец, такой чистенький! Нет, заколоть сосунка решительно невозможно! Пусть его живет и наслаждается жизнью! Будем его отпаивать молоком, будем его кормить, холить, дадим приличное воспитание, выдрессируем его, и пусть он живет пока в утешение всем нам от скуки, а со временем пускай будет эскадронного свиньею! Так было решено общим мнением субалтерн-офицеров, и майор легко сдался на общий голос, тем более что и вахмистр, со своей стороны, соблазнял видами на будущее: -- Очинно уж хорошее порося! Словно как дите малое! Жалко-с!.. Пущай уж, ваше высокоблагородие, около эскадронного котла покормится пока на кухне, а там, даст Бог, выкормим - по крайности, окорок да колбасы здоровыя выйдут, и притом свои же, не купленные! Оно и людям приятно будет разговеться, да и господа покушают. Одним словом, решено было оставить сосунка в живых на воспитание - и таким образом у нас неожиданно был обретён источник нового развлечения среди неисходной глинянской скуки.
Прозвали его офицеры Сусом, от латинского Sus, но солдаты - уж кто их знает почему - сами по себе дали вдруг Сусу кличку, по-видимому, совершенно не подходящую и для многих почтенных людей, быть может, даже небезобидную; тем не менее нам пришлось им уступить в этом деле, так как наше "Сус" оказалось на практике окончательно непригодным, и даже до такой степени, что сам поросенок никогда на "Суса" не откликался, не затрудняясь, однако, идти на две несравненно более сложные клички, данные ему солдатами. Выдумали они вдруг называть его то Прокуратом, то Аблакатом. Почему так? Почему непременно Прокурат или Аблакат, а не иначе как? Разгадка в том, что у нас в эскадроне с давних пор существовали два коня хорошей езды, и тело держали прекрасно, только не особенно казистые: было в их нарулсности нечто свиновидное, и эти-то два коня по эскадронному конскому списку числились под случайными названиями Прокурат и Адвокат. С этого и дошла у солдат кличка поросёнку. И что же? К общему нашему удивлению, поросёнок охотно шел и на Прокурата и на Аблаката, а зовёшь его, бывало, Сус, он, что называется, и в ус себе не дует, словно бы эта последняя кличка вовсе не к нему относится.
Таким образом, поневоле пришлось и нам звать его Аблакатом. И вот, в самом непродолжительном времени этот Прокурат или Аблакат сделался общим любимцем как солдат, так и офицеров. Впрочем, он и жил пока преимущественно на офицерском дворе, где ему ежедневно преподавались уроки надлежащего воспитания и дрессировки. Этим последним предметом занимались преимущественно денщики да конюхи, к которым, впрочем, нередко присоединялись и солдаты в свободную минуту. Стали они учить поросенка "манежной езде" и мало-помалу выучили ходить всеми аллюрами, по команде - шагом, рысью и даже собранным курцгалопом. Проделывал у них поросенок - по-своему, конечно, - даже траверсы с ранверсами и чуть ли не всю манежную премудрость себе усвоил. Бывало, командуют ему: "Рысью!" - идет поросенок рысью. "Вольт направо, марш!" - делает вольт направо. "Вольт налево!" - делает вольт налево. "Направо назад", "налево назад", "принимай направо", "принимай налево", "через манеж" и прочее - поросёнок все это проделывает самым исправным образом. Было же, подумаешь, у людей и терпение, и охота от скуки!.. Выучили они его прыгать сначала через подставленные кольцеобразно руки, как кота, потом через палку, через обруч и вообще научили отлично брать всякий барьер, вышиною сообразный, конечно, поросячьему росту и складу.
Прошёл с небольшим месяц, а уже наш поросёнок по вечерам идет, бывало, через чумбур в околицу первым номером, впереди всей овечьей отары. Необыкновенно понятливое животное оказалось. Вахмистр даже в умиление приходил. -- Ах, ваше благородие! Если бы этое порося, к примеру сказать, англичанам да в цирк продать - больший бы деньги дали!
Все солдаты были того же убеждения. Приезжал однажды к нам в гости и батюшка скидельский, нарочно за тем, чтобы взглянуть на свой подарок, о необычайных свойствах которого и до него дошла стоустая молва. Заставили солдаты поросенка и перед батюшкой явить свое искусство. И явил, выдержав этот экзамен с толикою честию, что батюшка только руками развел и заявил нам, что "подлинно сказать, феноменальный поросенок... даже можно сказать, гениальный поросенок". -- Ах, батюшка! - вмешался вахмистр. - Я вот и докладую господам, что кабы этое порося да англичанам... -- Англичанам? - подхватил батюшка. - Это правильно. Англичане его сейчас бы в газетах пропечатали, портрет поместили бы, а потом на всемирную выставку и медаль ему золотую пожаловали бы "за преуспение и искусство"... Есть така медаль, "Honoris causa" прозывается. -- Нет, что медаль! А я говорю, что деньги большия дали бы! - доказывал вахмистр. -- Да-а, это точно, и деньги, непременно деньги! - соглашался батюшка. - Потому что у них первым делом дари! Сейчас пари на этого поросенка, и кто выиграл пари, тот и получает куш фунтов стерлингов. -- А я, батюшка, так думаю: что, кабы нам этого Прокурата, к примеру сказать, по начальству представить при депорте, что нот, мол, как достигают, стараются в 1-м эскадроне, дескать, не токмо что лошадей, а и поросят выезжают... Ведь только подумать: вся манежная езда, как есть вся - шутка сказать! Поросенок... Я так полагаю, что может и поощрение какое вышло бы... -- Ну, это уж дело, от нашего разумения не зависящее, - развёл руками батюшка. - Потому ежели что до начальства, то это надо на предварительное рассмотрение господ офицеров повергнуть; а что англичане - ну, это другое дело! Это точно что! Тут и медаль, и деньги большие!
Между тем время шло, и, пока вахмистр прикидывал умом то насчет англичан, то насчет начальства, Прокурат показывал дальнейшие успехи в развитии своего искусства. Но высшая школа, высший предел или, так сказать, венец всей его премудрости оказался в том, что юный Прокурат, по собственной своей инициативе, никем не побуждаемый, вдруг чрезвычайно возлюбил бегать с денщиками в корчму за водкой. Чуть лишь завидит, что денщики с посудиной направляются к корчме, он со всех ног пускается вдруг в карьер и с торжествующим визгом лупит впереди них туда же. Оказалось, что шинкарка, тоже облюбившая нашего Прокурата, каждый раз, как придут к ней денщики, прикармливала его картофелем-недородком - бывает такой мелюзга-картофель, величиною не более как с вишню, который в Западном крае идет исключительно на корм убойным свиньям. Прокурат же повсюду бегал за денщиками совершенно как собака, и что замечательно - ни с одною из глинянских свиней не хотел знаться, пренебрегал их компанией и вообще не желал иметь с сородичами никакого совместного дела, даже и по части землеройства в навозных кучах, предпочитал уединение.
Кончился наконец долгий и скучный кампамент; наш эскадрон пошел на два месяца в полковой штаб для караульной службы, потом отправился в глушь, за сто верст от штаба, на зимние квартиры. Прокурат все это время оставался при эскадронной кухне, вырос, растолстел, возмужал - словом, сделался настоящею свиньёю, но - увы! - с ходом возмужалости его необыкновенные способности к "манежной езде" и вообще острота понимания стали всё более и более притупляться, а вместе с тем и природные привычки его прародителей постепенно возобладали над привитыми качествами эскадронной культуры и цивилизации. Даже сам вахмистр разлюбил наконец Прокурата и все чаще и чаще стал подумывать об окороках да колбасах на предстоящие святки. -- Ваше высокоблагородие, с Прокуратом надо бы порешить, - докладывал он майору. - Сами изволите видеть, какой с него прок! Никакой забавы, а жрёт за добрых троих свиней, поди-ка. Всю манежную выездку позабыл, как есть всему разучился и, тоись, ни вольтов не понимает больше, ни барьера не берёт, ни команды не слушает - ну, ничего, как есть ничего знать не желает. Одно слово, заколоть его - и вся недолга!
Но не пришлось мяснику наложить руку на эскадронного вскормленца и некогда общего любимца. Прокурат погиб хотя и трагической смертью, но не от ножа мясника. Как-то раз, в ростепель мягкого зимнего утра, гуляя, по обыкновению, на улице, забрёл он за околицу, в поле, и там был загрызен полесовщичьими собаками. Только к вечеру, да и то случайно, узнали в эскадроне о печальной судьбе, постигшей Прокурата, и приволокли на салазках окоченелый труп его, весь истерзанный, искусанный, с перегрызенным горлом... Таким образом, не сбылись и надежды вахмистра на вкусные окорока и колбасы.» (с) В.В.Крестовский "Очерки кавалерийской жизни" См.: az.lib.ru/k/krestowskij_w_w/text_0060.shtml
«На другой день, под вечер, около наших конюшен я занимался исправлением своей лошади. Это был вороной жеребчик чистой арабской крови и чистый красавчик, но с одним величайшим пороком - причина, по которой он достался мне довольно дёшево. Жеребчик мой имел привычку опрокидываться; а это, не говоря уже о вреде для него самого, является крайне опасным для всадника: кавалеристы очень хорошо знают, что этот порок нередко бывает причиною не только несчастных падений, но даже и мучительной смерти для неосторожного и неловкого всадника. Представьте себе, что лошадь, идущая под вами или даже стоящая в совершенно спокойном состоянии, вдруг, ни с того, ни с сего, моментально взвивается на дыбы, становится, что называется, "свечкой" и затем столь же моментально опрокидывается навзничь; и если вы не успели уловить мгновения, чтобы соскочить с неё (что довольно трудно, ибо требует большой ловкости и сноровки) или же соскользнуть с её крупа (что гораздо легче), то вы опрокидываетесь вместе с вашею лошадью, которая наваливается на вас всею своею тяжестью, и тогда передняя седельная лука очень легко может проломить вам грудь, что грозит неминуемою смертью. Вот от этого-то несчастного порока и надо было отучить мне моего жеребчика.
Существует для этого в наших полках один стародавний способ читать дальше, который всегда увенчивается полным успехом; но способ крайне жестокий, варварский, и притом весьма опасный для лошади. Состоит он в том, что один из самых ловких всадников садится на порочную лошадь, которую, разумеется, крепко держат в это время с обеих сторон под уздцы. Когда всадник уселся и разобрал поводья, ему подают кувшин или бутылку с водою и затем пускают лошадь на волю. Штука вся в том, чтобы в самый момент, как только начинает лошадь взвиваться на дыбы, сильным ударом разбить у неё на темени сосуд с водою. Ощущение непредвиденного удара сверху вместе с ощущением внезапно пролитой воды, конечно, ошеломляет лошадь, и она невольно опускается на передние ноги. Этот манёвр, проделанный несколько раз сряду при малейшей попытке животного стать "свечкой", очень скоро отучает его от дурной привычки, но риск при этом заключается в том, что - не ровён час - вы или покалечите лошадь, поранив её осколками стекла, или же повлияете силою удара на состояние её мозга. Поэтому-то я и не хотел подвергать моего жеребчика таким жестоким экспериментам. Надо было изобрести что-нибудь более подходящее или по крайней мере менее опасное. С этою целью мною и был придуман способ, который беру на себя смелость рекомендовать кавалеристам, так как результаты его на практике оказались самыми успешными.
Я придумал заменить кувшин и бутылку свежим гусиным яйцом. При попытке взвиться на дыбы всадник с достаточною силою разбивает на темени лошади яйцо, содержимое которого обливает ей своею клейкою жидкостью всю голову и морду. После этой операции рейткнехты немедленно уводят лошадь в конюшню и, расседлав, оставляют её в таком виде до следующего дня. Понятное дело, что неприятное ощущение склеенных волос, на которые садятся и пыль, и насекомые, и в особенности надоедливая, неотвязная муха, в конце концов служит достаточным и продолжительным наказанием животному за его порок: это ощущение действует ему на нервы. На следующий день, перед повторением того же сеанса, лошадь должна быть хорошенько вычищена, освежена, голова и морда её тщательно вымыты, чтобы дать ей почувствовать всю приятность облегчения от клейких яичных потёков. После этого, промяв её на корде, повторяйте ваше испытание, и ручаюсь вам, что трёх-четырёх уроков будет совершенно достаточно для отучения лошади от опасной привычки: она уже будет знать и никогда не забудет, что при малейшей попытке подняться на дыбы там наверху, над головою, есть что-то такое, что неизбежно разобьётся об её темя и обольёт всю морду клейкою жидкостью, со всеми суточными последствиями столь неприятного сюрприза. Этот способ сам по себе уже достаточно внушителен, а главное - совершенно безопасен для здоровья лошади и удобен в том отношении, что стоит весьма дёшево. В крайнем случае гусиное яйцо можно, конечно, заменить и куриным, но первое надо считать предпочтительнее по количеству изливаемой жидкости.»
(c) В.В.Крестовский (1840-1895) "Очерки кавалерийской жизни" (СПб., 1892) [сборник очерков по мотивам службы Крестовского в 1868-1873 гг. в 14-м Ямбургском уланском полку, расквартированном в Гродненской губернии]
Бегбедер, однако, бывает убийственно ехиден и по отношению к la belle France
«История рождения «Астерикса» всегда приводила меня в восторг. В 1959 году Рене Госсиньи (1926—1977), неизвестный сценарист, только что вернувшийся из Соединённых Штатов, и Альбер Удерзо (р. 1927), скромный иллюстратор в парижском агентстве «International Press», сходятся в Бобиньи, в квартире дешёвой многоэтажки, где проживал Удерзо. Они ищут идею комикса для первого номера нового журнала «Пилот». Сначала им приходит в голову сделать «Роман о Лисе», но кто-то другой уже опередил их. Они колеблются, чешут в затылке, что у человеческого существа всегда было признаком усиленной работы мысли. Наконец они решают начать с доисторических приключений (которые вполне могли бы озаглавить «Парк юрского периода», хотя теперь мы уже вряд ли это узнаем). И вдруг внезапно после нескольких эскизов на них нисходит озарение: что если рассказать о Франции времен римского владычества? Удерзо принимается рисовать самого известного галла той эпохи, Верцингеторикса. Госсиньи тоже осеняет: искажая общеупотребительные слова, он создает имена Астерикс, Обеликс, Идефикс, Панорамикс, Ассюранстурикс, Абраракурсикс, Ажканоникс (через несколько лет он прославит себя самой блестящей своей находкой – Окатаринтабеллачиксчикс…). Для римлян достаточно придумать имена с окончанием на «ус», как оно и принято в латинском написании: Процессус, Отельтерминус, Беленконнус, Проспектус… Затем Госсиньи сочиняет знаменитый пролог этой новой «Галльской войны»: «За 50 лет до рождения Иисуса Христа вся Галлия была завоевана римлянами… Вся ли? О нет! Одна деревня, где живут непобедимые галлы, все еще упорно сопротивляется захватчикам…» (На самом деле пресловутая Галлия и галлы – это выдумка XIX века: недавние археологические раскопки показали, что в I веке до новой эры современная территория Франции была населена десятками кельтских племен с коротковолосыми, безусыми и безбородыми мужчинами!)
Главная придумка Госсиньи – это магический напиток, позволяющий галлам одолевать римлян голыми руками. Благодаря этому предку ЭПО[Эритропоэтин – гормон, естественно вырабатываемый организмом и стимулирующий рост кровяных шариков.] слабосильные могут сражаться как богатыри, а лодыри и обжоры, только и мечтающие, что о жареной кабанятине, одерживают верх над превосходно организованными силами противника. Так и напрашивается мысль: что было бы, имей мы этот магический отвар в 1940-м?… »
(с) Фредерик Бегбедер. Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей: Эссе / Пер. с фр. М., 2008. С.111-112.
Бегбедер любит играть словами и сталкивать лбами извлекаемые из рекомых слов рекомые смыслы. Что ж и взять с постмодерниста? Однако же, столь искусно доводя до абсурда тезис руссоизма (изначально еще собственным создателем сформированный как своего рода идеальный тип) и шокируя читателя выведением почтенного седовласого классика антропологии "на чистую воду", он не оставляет внятного ответа на простой вопрос: а есть ли вообще логичная и убедительная антитеза киплинговскому "Бремени белых"?
««Печальные тропики» – одно из первых эссе, одновременно тропических и научных, в котором исследуются иные, отличающиеся от нашего способы существования. Впоследствии Карлос Кастанеда в Соединенных Штатах будет производить галлюциногенные опыты вместе с мексиканскими индейцами. Индейцы всегда в моде: так, Ж. – М. Ж. Леклезио до сих пор не опомнился от увиденных им туземцев, что всю жизнь ходят голышом (и как же они правы!). Итак, о чём же рассказывает нам Леви-Стросс? О том, что тропики печальны, потому что они разорены белыми; что местные племена скоро вымрут от эпидемий, которые мы им нанесли; что индейцы кадувео, бороро, намбиквара и тупи-кавахиба могут похвастаться образом жизни куда более естественным, подлинным и прекрасным, нежели мы, с нашими автомобильными пробками по пятничным вечерам в тоннеле Сен-Клу. В книге Леви-Стросса ощущается искреннее уважение к расовым различиям и глубинный антиколониализм: автор не признаёт за белым человеком права навязывать другим людям общественные ценности пресловутой западной развитой цивилизации. Есть только одна опасность в этой (вполне оправданной) борьбе против общественной иерархии между человеческими существами, даже если признать, что мы, со всеми нашими атомными бомбами и геноцидами, гораздо более дики, чем беззащитные индейцы в набедренных повязках. Опасность в том, что эта «руссоистская» теория ставит под вопрос права человека: если нужно уважать существующие между нами различия, значит, придется принять и эксцизию [Обрезание, принятое у мусульман и иудеев], и побивание камнями женщин, не носящих чадру, и телесные наказания, и каннибализм – из простого стремления не навязывать другим нашу культуру. Клод Леви-Стросс невольно ставит себя в позицию апостола невмешательства. Живя в мире, границы которого стремительно размываются, он борется против унификации, но в результате оказывается противником идеи общепланетарного гуманизма. Проще говоря, он выбирает скорее лагерь Ницше, чем лагерь Кушнера» [Кушнер Бернар – министр здравоохранения Франции, представитель Франции в ООН по вопросам здравоохранения.]
(с) Фредерик Бегбедер. Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей: Эссе / Пер. с фр. М., 2008. С.123-124.
Из воспоминаний графа А.А.Игнатьева о времени службы в Кавалергардском полку:
У меня же, на одном из дежурств по полку, произошло следующее: под вечер, когда все офицеры уже разъехались, ко мне прибежал дежурный унтер-офицер по нестроевой команде и с волнением в голосе доложил, что "Александр Иванович померли".
Александром Ивановичем все, от рядового до командира полка, величали старого бородатого фельдфебеля, что стоял часами рядом с дневальным у ворот, исправно отдавая честь всем проходящим.
Откуда же пришел к нам Александр Иванович? Оказалось, что еще до того, как мой отец командовал полком, то есть в начале 70-х годов, печи в полку неимоверно дымили и никто не мог с ними справиться; как-то военный округ прислал в полк печника-специалиста из еврейских кантонистов - Ошанского. При нём печи горели исправно, а без него дымили. Все твердо это знали и, в обход всех правил и законов, задерживали Ошанского в полку, давая ему мундир, звания, медали и отличия за сверхсрочную "беспорочную службу".
И вот его не стало, унтер-офицер привел меня в один из жилых корпусов, еще елизаветинской постройки, где в светлом подвальном помещении под сводами оказалась квартира Александра Ивановича. Он лежал в полковом мундире на составленных посреди комнаты столах. Его сыновья, служившие уже на сверхсрочной службе - один трубачом, другой писарем, третий портным, - горько плакали.
Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. читать дальшеК полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось - и это никому из нас не могло прийти в голову, - что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро состоялся вынос тела, для чего мне было поручено организовать церемонию в большом полковом манеже. К полудню манеж принял необычайный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. В числе последних был и мой отец, состоявший тогда уже членом Государственного совета.
Воинский устав требовал, чтобы на похоронах всякого военнослужащего, независимо от чина и звания, военные присутствовали в полной парадной форме, и поэтому всем пришлось надеть белые колеты, ленты, ордена и каски с орлами. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым, а гвардейские солдаты - со скромными ремесленниками-евреями.
После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка, а на улице отдавал воинские почести почетный взвод под командой вахмистра - как равного по званию с покойным - при хоре полковых трубачей. Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах... (с) Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1941 См.: www.adjudant.ru/cavaler/29-1.htm
«Было удивительно найти то, что антропологи-эволюционисты называли детством человечества, так близко от себя, но еще удивительнее было обнаружить (потом, когда исследовательскую оптику уже удалось настроить) веру в приметы, дурной глаз и колдовскую порчу уже не в «поле», которое всегда остаётся хотя бы немного чужим и экзотичным, чуть-чуть «иным миром», а в своем собственном пространстве — на улицах Москвы, в метро, в университетских коридорах. Рональд Хаттон, исследователь английского неоязычества, в одной из своих книг писал о подобном же удивлении. Начав работу над этой темой, он довольно неожиданно обнаружил почти поголовную веру в магию и колдовство не только среди тех, кто причисляет себя к неоязычникам, но и среди самых обычных лондонцев. Оказалось, что «опыт мистического» есть у всех его собеседников, но об этом не принято, даже как-то неприлично говорить публично. Собеседники Хаттона, люди среднего класса, образованные, с хорошей профессией, академики, юристы, банкиры, школьные учителя, государственные служащие, в большинстве своём атеисты и агностики, узнав о теме его занятий, спрашивали не о том, из каких социальных слоев происходят современные неоязычники, какие мотивы побудили их обратиться в эту веру, даже не во что они, собственно, верят, но снова и снова: «Ну и как, действует ли их магия?» [Hutton 1999: 271]»
(с) Христофорова О. Б. Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России / О. Б. Христофорова. — М.: ОГИ, 2010. — 432 с. С.10.
«Когда нас, новобранцев, собралось человек 20-25 (полный комплект новобранцев бывает около 45 чел.), с нами начались занятия.
Упомяну сначала о составе лиц, назначенных обучать нас, новобранцев. Старшим офицером к молодым солдатам был назначен поручик Воейков, требовательный, но справедливый офицер; он обучал нас езде. Помощником его - корнет Казнаков; заведовал устными занятиями и пешим строем. Это молодой офицер, не терпевший особой строгости, но, к сожалению, не часто бывал на занятиях. Обучающий унтер-офицер Михайлов - на его характеристике я остановлюсь несколько подробнее - "фартовый" солдат, благодаря его длинным и кривым ногам был отличный ездок и в довершение всего был очень нервный. С начала занятий он вел себя хорошо, и мы собирались его полюбить, но после, когда, должно быть, издергал с нами свои нервы, он сделался зол, беспощадно сыпал на всех и каждого самую отборную брань и очень широко применял рукоприкладство. Помощником Михайлову был назначен ефрейтор Поверенный; это был, как я уже упоминал, душа человек; от него никто и никогда не слыхал брани; видно было, что он мучился за нас, когда у Михайлова слишком разойдутся нервы. Иногда он старался уговорить его и тем, может быть, неоднократно спасал некоторых из нас от лишней зуботычины.
Полковой манеж
Занятия с нами начались с того, что нас стали сажать по приемам на деревянную "кобылу", седлать её, а также соблюдать посадку. читать дальше Самая главная наука для кавалериста - это езда. Может быть, не кавалеристы спросят: какая же наука в верховой езде - ведь всякий деревенский мальчишка умеет ездить верхом, да еще как скачет!
Однако наука в езде необходима, она составляет своего рода искусство, и это искусство не всякий вполне может усвоить. Для отличной езды необходим талант, как и во всяком искусстве, и, кроме того, необходимы природные физические (красота формы тела) качества человека, чтобы он был красивым и ловким наездником. Конечно, при массовом обучении солдат, притом еще первый год только что оторванных от сохи, нельзя сделать хороших наездников, но необходимы для них хотя элементарные познания, для усвоения которых все-таки требуется усиленное и настойчивое упражнение в течение 7--8 месяцев.
При обучении езде прежде всего и главным образом обращается внимание на усвоение всадником красивой и твердой посадки и на то, чтобы научить - именно научить - этого всадника управлять лошадью так, чтобы она была для него послушным орудием; всем этим достигается то, что всадник с лошадью составляют одно целое, и это целое должно быть неразрывно и грозно для противника в бою.
Чтобы ощутительнее показать нам правила посадки, сидя на деревянной "кобыле", нам приказывали оттягивать ноги подборами вниз, а носки повертывать к лошади. Если кто сам не мог справиться с этой задачей, то подобная операция проделывалась с помощью рук обучающего унтер-офицера. При этом иногда слышался хруст около ступней, но на хруст и боль не обращается внимания, лишь бы постигнуть тайну хорошей посадки. Затем устанавливалось положение корпуса и рук. Положение корпуса должно быть прямо; руки от плеча до локтя - отвесны, а от локтя до кистей - под прямым углом; при этом требовалось, чтобы локти были "пришиты" к телу и не болтались во время езды, а от локтя до кисти рука должна быть "каменная", кисть же руки мягкая и поворотливая, так чтобы управление лошадью совершалось только кистью руки, мягко и притом незаметно для постороннего глаза. В этом и заключается вся премудрость элементарного знания верховой езды. Только соблюдая эти правила, при всяких поворотах и аллюрах всадник может иметь неизменное и прочное положение тела, как каменная статуя, и вместе с лошадью составлять одно целое.
Когда нами были усвоены приемы посадки на деревянной "кобыле", нам устроили езду в манеже на живых лошадях.
читать дальшеПервый раз для езды взводный дал мне кобылу Турку (для езды новобранцам лошадей меняют); лошадь старая, смирная, но очень тряская. Оседлав коней, мы повели их в манеж, сели и выстроились. Пришел заведующий офицер с длинным хлыстом, поздоровался с нами и, объяснив еще раз правила посадки и управления лошадью, скомандовал: "Справа по одному, шагом - ма-арш".
Турка, на которой я сидел, оказалась настолько знающей правила езды и команду, что когда нужно было ей идти, она без всякого с моей стороны понукания пошла куда следует и правильно держала дистанцию. Пока кругом по манежу мы ехали шагом, сидеть было чудо как хорошо, и посадка сохранялась правильно; но вот нам скомандовали: "Рысью - ма-арш!" - и моя Турка также без всякого принуждения затрусила рысью, но как затрусила! Я отскакивал от седла чуть не на четверть аршина и притом терял равновесие, так что при каждом привскакивании я не попадал центром в седло, а упирался то на одну ляжку, то на другую и готов был свалиться. В более критические минуты очень хотелось схватиться за спасительную луку, но это нам было строжайше запрещено; я краснел, пыхтел и старался держаться пятками - как раз противоположно тому, как следовало по правилу: носки к лошади и подборы вниз; но тут уж не до правил. Нечего и говорить, что руки болтались, как крылья у петуха, и ничем их "пришить" нельзя было.
Мои товарищи испытывали то же самое. Наша первая езда и растерянность вызвали невольный смех у наших учителей. Рысью мы проехали не больше двух кругов, но у меня от сильной тряски заболела уже грудь, и я с неприятностью подумал: "Неужели так всегда будет? Это беда, смерть!" Но в следующий раз взводный дал мне другого коня - Уносного; это был тоже старый мерин, но очень плавкий; при езде на нем я чувствовал себя очень хорошо, мог по возможности сохранить посадку и не утомился.
Впоследствии, когда я привык к езде, то, сидя на коне, чувствовал себя как "дома", и верховая езда представляла для меня некоторое удовольствие. Однако, чтобы вполне удовлетворить всем правилам верховой манежной езды, я должен был проявлять неимоверные усилия; дело в том, что мой сравнительно малый рост не гармонировал с огромными кавалергардскими лошадьми и короткие ноги не в состоянии обхватить лошадь, брюхо которой равнялось с сорокаведерной бочкой. Сидя на такой лошади верхом, мне приходилось сильно растопыривать ноги, а при этом правильная оттяжка подборов и привертывание носков к лошади, что увеличивает число точек соприкосновения и способствует твердой посадке при езде рысью, трудно выполнимы. Кроме того, естественное состояние моего корпуса не соответствовало правильной и красивой посадке, т. е. я не обладал для нее природными физическими качествами, а именно: когда я сижу верхом, то моя поясница кажется перегнутой, что со стороны выходит неестественно и некрасиво; если же я выпущу поясницу, то получается горбатая фигура со впалой грудью, и я тогда похожу на сморчка - как выражался Михайлов. Я очень много должен был поработать над собой, чтобы естественное положение своего корпуса изменить согласно требованию красивой посадки. После я понял, что верховая езда представляет для меня ахиллесову пяту и я не могу вступить в ряды первоклассных наездников, как мне хотелось, и это меня очень огорчало.
Обучение в большом манеже. "Барьер"
Весьма нелегкий труд при обучении езде молодых солдат представляется и обучающим. Молодых солдат в эскадроне в среднем бывает до 45 человек, и у каждого во время езды обязательно выказывается какой-нибудь недостаток: в посадке, управлении, внимательности и проч., и все эти недостатки обучающий должен заметить и поправить. В течение полутора-двух часов езды обучающий развивает свои голосовые связки следующим образом: пропустив мимо себя всю смену шагом и сделав замечание каждому в отдельности, он командует: "Рысью!"; во время езды рысью громко и отчетливо отсчитывает темп: "Раз-два, раз-два, раз-два"; в промежутке отсчитывания, так же громко и как будто без передышки, делает замечания.
В общем картина получается такая: "Рысью - ма-арш! Раз-два, раз-два, раз-два. Карасев! - голову выше; Учувашов! - локти назад. Раз-два, раз-два, раз-два. Вольты - ма-арш! В затылок, прямо! Болваны! Раз-два, раз-два... Дистанции! Кудинов! - грудь вперед; Павлов! - носки к лошади. Раз-два, раз-два... Налево назад - ма-арш! Петров! - внимание; Данилов! - в затылок; Смирнов! - шенкеля. Болваны!.."
И так весь урок. Неудивительно, что иногда обучающего выведут из терпения и кое-кому попадет бичом по спине или черенком нагайки по ляжке. Но после мало-мальски удачной езды слышится: "Спасибо, братцы, по чарке водки!" Под конец учебного года, когда ученье производилось усиленнее и когда ряды молодых солдат вследствие разных болезней начали редеть, то "по чарке водки" слышалось чаще.
На слабогрудых верховая езда отражалась тяжело; некоторые ее не выносили и попадали в госпиталь, а оттуда - или на родину, или в нестроевую команду.
Кроме езды, но уже на втором месте, у нас были занятия по "пешему строю". Пеший строй заключался в маршировке, ружейных приемах и гимнастике.
читать дальшеНа пешем ученье по ранжиру я стоял на левом фланге, третьим от края; значит, из 45 человек ниже меня по росту были только двое (Данилов и Петров). Все приемы пешего строя мною усвоились легко, и по этому делу я был у обучающих на хорошем счету. Вообще пешее ученье не было тягостным, оно даже представляло собой некоторое развлечение - если только из-за каких-нибудь трех - пяти неудачников унтер-офицер Михайлов не заставлял нас всех без исключения четверть часа прыгать на корточках или стоять на одной ноге, вытянув вперед другую.
На пешем ученье господа офицеры бывали очень редко, и то ненадолго; этим занимались унтер-офицеры; при этом Михайлову представлялась полная свобода проявлять свою энергию по части нашей муштровки. К сожалению, как я упоминал, он был крайне нервен и во время особых припадков нервности не мог удержаться от рукоприкладства. Особенно часто и сильно "влетало" Петрову, который стоял на самом левом фланге и имел очень маленький для кавалергарда рост. Этот Петров, Рязанской губ., был очень смирный и забитый солдатик; все зуботычины он переносил терпеливо, без малейшего намека на протест, который, кстати сказать, в военной службе невозможен без риска очутиться в дисциплинарном батальоне.
Попадало, конечно, и другим, но я почему-то пользовался его расположением и от зуботычин избавился. Конечно, ошибался и я, но за мои ошибки, когда таковые случались, он называл меня "армейцем"; тем и заканчивалось мое наказание.
В обыкновенное время, вне занятий с нами, новобранцами, Михайлов казался уважительным человеком, не чуждым к общительности, хотя и далеким от панибратства. На его вспышки "с приложением" мы смотрели как на нечто неизбежное. Должно быть, так надо, думали мы и смиренно покорялись своему року... Словесностью с нами занимались ежедневно по вечерам в школе. читать дальшеПомещением для школы служил небольшой зал в углу казарм; в нем расставлены черные длинные столы и также скамейки. По стенам этой школы висели портреты царей, лубочные картины из военного быта, и на виду, около двери, торчал книжный шкаф - библиотека с надписью белыми буквами: "Читай понимаю-чи, иначе что прочел, то и позабыл" (в течение первой зимы я ни разу не видел, чтобы из этой библиотеки кому-либо выдавали книги; читающих тоже я не замечал).
Словесность заключалась в заучивании титулования начальства, зубрежке устава относительно присяги, дисциплины и всего, что необходимо знать каждому солдату.
Занятия словесностью были нетрудные, особенно для нас, грамотных, но скучноваты. Всю зиму приходилось штудировать один маленький уставчик, составленный специально для молодых солдат, с вопросами и ответами по параграфам. Этот устав, кроме сухих формальных слов, ничего не давал ни уму, ни сердцу. Обучающие также ничего не прибавляли от себя и ограничивались только требованием более или менее твердого знания того, что написано в уставе.»
1911 год, лейб-гвардии кирасирский полк ("синие кирасиры"), обучение вольноопределяющихся. Кавалерийская "учебка".
«На всех занятиях жучили лихо, закаливали, муштровали, тянули, отшлифовывали, вырабатывая подлинную выправку. Вечером мы возвращались домой разбитыми и до того усталыми, что стремились скорее в постель. И так изо дня в день долгие месяцы. Но всего тяжелее была езда в манеже, под командой поручика Палицына, который с первых же дней задал нам невероятного перца и внушил к себе прямо панический ужас всех вольноперов. читать дальшеКак сейчас вижу его перед собой с бичом в руке, в офицерском пальто пепельного цвета с золотыми погонами и синими петлицами и в безукоризненно белой кирасирской фуражке с бирюзовым околышем. Худощавый, чрезвычайно высокого роста, белокурый, бледный, с длинным горбатым носом и серыми глазами навыкате, он был образцом военной дисциплины, олицетворением строгости, требовательности и «цука». Это был глубоко ненавидящий и презирающий все «штатское», до мозга костей строевой офицер. Бывший юнкер знаменитого кавалерийского училища, где цук был доведен до степени культа, Палицын просто органически не переваривал вольноопределяющихся, усматривая в них людей изнеженных, избалованных и случайно пришедших в полк из штатского мира. И зверствовал же он с нами, несчастными семерыми вольноперами во время сменной езды!..
В первое время ездили совсем без стремян, дабы пригнать правильную уставную посадку. При этом езда строевой рысью очень утомляла, если попадалась тряская лошадь. Вольноперы, конечно, это сразу сообразили и путем дачи «на-чаев» устроились было ездить на покойных смирных лошадях. От глаз Палицына это укрыться не могло. «Вольноопределяющийся такой-то! — ревел он басом на весь манеж, — под вами не лошадь, а трамвай! Сколько дали вы вахмистру «на-чай» за такое удовольствие? Эй, вахмистр, с сегодняшнего дня давать вольноопределяющимся только самых тряских коней!» Помню, после этого распоряжения на мою несчастную долю выпал как раз знаменитый Еврей — тряский до умопомрачения и выкидывавший меня из седла на строевой рыси.
Без стремян держаться в седле полагалось только усилиями коленей, которые нужно было крепко сжимать в седельные крылья, оставляя шенкель (то есть нижняя часть ноги от колена) свободным. Вначале это у меня выходило плохо, в особенности после того, как раздавалась команда «прибавь рыси». Невольно в поисках более устойчивого положения я начинал прижимать к бокам Еврея шенкеля. Очень горячий и нервный Еврей этого не выносил и сразу же подхватывал в скок, нарушая дистанцию и вызывая громовой окрик Палицына: «Вольноопределяющийся, где дистанция?! Шенкель назад! Уберите ваши «макароны», несчастье маринованное!»
Закусив губы, я впивался что есть силы коленками в скользкие крылья седла, но я был слишком легок, а Еврей слишком тряский, и снова я чувствовал, что болтаюсь в седле, вызывая новые окрики поручика. Через 2—3 дня такой езды колени мои разодрались в кровь, образовались ссадины и весьма болезненные подтеки. Так продолжаться не могло, и я отправился в околоток на прием к полковому врачу. Младший врач — доктор Пикель — дал мне какой-то мази и освободил от езды на три дня. На следующий день я, как полагается в таких случаях, явился в манеж без лошади и подал поручику записку врача с освобождением. «Ну, что же, отлично! — спокойно сказал Палицын, мило улыбаясь, — растёрли свои коленочки, бывает!.. Освобождение у вас на три дня!., что же, значит три воскресенья будете без отпуска».
Это было ударом. В праздничные дни мы все обычно любили ездить в Петербург к родным и эти поездки были для нас действительно праздниками. Помню, я уже на следующий день, невзирая на освобождение и на содранную кожу на коленях, снова уже сидел верхом на ненавистном Еврее в надежде, что Палицын это учтёт и простит мне хоть два воскресенья. Напрасно! Я этим лишь испортил свое дело: Палицын решил, что раз я не пользуюсь своим освобождением, то, стало быть, я просто привередник, и дал мне вдобавок наряд не в очередь.
Во время строевой рыси по команде «дойди на хвост» всю смену подолгу заставляли проделывать качание шенкелями и нагибание корпуса вперед и назад, сохраняя правильное положение шенкеля, что было утомительно. Но вот, наконец, раздавалась долгожданная команда: «шагом, вольно, оправиться, огладить лошадей!». Казалось, наступал желанный минутный отдых, где можно было, наконец, расправить затекшие и наболевшие члены. Не тут-то было! — Палицын уже басил на весь манеж: «Встать на сёдла-а!».
Солдаты становились ногами на качавшиеся под ними сёдла, узкие и скользкие, и, балансируя руками, старались поддержать равновесие. Простых солдат Палицын равнодушно пропускал мимо, не говоря ни слова, но когда мимо него проезжали лошади вольноперов, Палицын начинал, как будто невзначай, тихонько пощёлкивать бичом — отчего лошади подхватывали, а стоявшие на седлах вольнопёры горохом сыпались с лошадей в опилки.
«Эх, господа вольноопределяющиеся! — сокрушенно басил Палицын, — горе вы моё!.. Выросли такие большие и мне не на радость. Живо на коней!.. Встать на сёдла-а!»
И снова щёлканье бича и неизбежное сальто вольнопёров, пока не раздавалась команда: «Сесть по-человечески... Смиррно», — и опять рысь без стремян.
Круто приходилось и во время вольтижировки, которая производилась при полной боевой (то есть при винтовке и шашке). Трудно было приловчиться одним махом вскочить на галопирующую огромную лошадь. Сначала не хватало ловкости, силы в руках и ногах. Шашка путалась между ног и мешала. Неуклюжих Палицын подбадривал бичом, который, надо сознаться, в этих случаях действовал благотворнейшим образом. Бывало, ухватишься одной рукой за кончик гривы на холке, другой рукой упираешься в седло и в таком виде, беспомощно повиснув сбоку лошади, толкаешься ногами в землю, тщетно стараясь взлететь на седло. Вдруг резкий щелчок бича, так и обжигающий самую мягкую часть твоего тела и... о чудо! — сразу же откуда-то появляется у тебя ловкость и сила — ты уже перышком взлетаешь вверх, попадая, как положено, прямо в седло, а Палицын уже басит: «Виноват, вольноопределяющийся, я, кажется, вместо лошади нечаянно вас задел...»
За все время я получил «бича» всего один раз. Его жгучее прикосновение сразу выучило меня вольтижировать, но простить это Палицыну я долго не мог, затаив в душе жгучую обиду и злобу.
Попадало бичом и другим вольноперам, но чаще всего рыхлому и балованному Санговичу, о котором еще речь будет ниже.
Положительно, манеж становился для нас каким-то кошмаром, а между тем, большинство из нас выбрало родом оружия конницу только из любви к конному спорту.
Вот ефрейторы и освобожденные по запискам от езды солдаты втаскивают в манеж каменную стенку. Это массивный деревянный барьер в полтора аршина вышиной, выкрашенный под кирпич и почему-то именующийся «гробом». Барьер этот ставится вплотную к стене манежа. Раздается протяжная команда: «Манежным галопом... марш!..» Палицын пропускает всю смену без стремян через барьер. Не доходя несколько скачков до препятствия, мы должны бросить поводья и взять руки на бёдра. Делается это для того, чтобы приучить нас во время прыжка лошади не виснуть на поводу и не вздергивать коня. Такой же метод вырабатывает у людей крепкую устойчивую посадку. Однако, по первоначалу, лишённые стремян и не имея иной опоры, кроме собственных коленей, многие во время могучего взлета лошади над барьером инстинктивно взмахивают руками или растопыривают их, как бы ловя руками воздух. Такой судорожный жест Палицын никому не прощает: «Аэроплан, а не кавалерист!.. наряд не в очередь!!» — кричит он вдогонку провинившемуся.
Почему нас вначале заставляли прыгать именно этим способом — было нам вполне понятно. Другое дело было, когда Палицын заставлял смену проходить через барьер, сидя задом наперед, да еще подбоченясь, и чтобы люди не смели оглядываться назад. Это было, в сущности, и безрассудно, и опасно, и не скрою — просто страшно.
Вот каменная стенка — гроб у манежной стены. Мы идем галопом. Головной номер приближается к препятствию. Вдруг команда: «Сделать ножницы, сесть задом наперёд», — мы быстро перевёртываемся, усаживаясь лицом к лошадиному хвосту. Седельная лука непривычно толкает тебя в зад и уменьшает точку опоры. «Руки на бедра!.. Не сметь оглядываться назад!» Тут в сердце невольно закрадывается дурной холодок — предвкушение почти неизбежного падения. Секунды две молишься Богу, чтобы было не больно. С тревогой вглядываешься в морду скачущей за тобой огромной рыжей лошади, под чьи копыта ты, очевидно, попадешь, когда кубарем брякнешься на землю. Безудержно хочется оглянуться на барьер, его жуткое и быстрое приближение ты ощущаешь с каждым скачком. Хочется впиться руками в ерзающий лошадиный круп... Поздно... Могучий взлёт коня, передняя лука неожиданно резким толчком выталкивает твой зад из седла. Ты брошен в пространство. Руки сами собой судорожно вскидываются вверх. Ты кувырком через голову летишь прямо под ноги скачущего за тобой номера. К счастью, лошади обладают одним удивительным свойством: на скаку они почти никогда не заденут копытом упавшего человека, и в большинстве случаев по какому-то инстинкту благополучно перескакивают через него.
Вскочив на ноги после падения, обалделый человек сам не понимает, как и почему он остался цел. Почесывая ушибленное место и отплевываясь опилками, он бежит, уже нередко прихрамывая, догонять своего унесшегося коня.
Случались и увечья. Бывало, что некоторых тут же приходилось отправлять в полковой лазарет с тяжелыми ушибами или вывихами, а то и без памяти.
«Учитесь падать, — говорил нам вахмистр, — когда падаешь — не теряйся, сожмись в комочек, натужься...» Да, это была особая наука... Один из вольноперов сломал палец. Кто-то сломал ключицу, кто-то — ребро. Три или четыре человека получили даже полное освобождение от службы.
К счастью, практику прыжков задом наперёд, имевшую целью развивать в нас «лихость и бесстрашие», Палицын вскоре прекратил. Как мы узнали, помощник командира полка по строевой части полковник фон Шведер обратил внимание на возросшее число увечий в учебной команде и сделал Палицыну соответствующее внушение.
Во время сменной езды много внимания уделялось рубке. читатьПолк славился на состязаниях своими лихими рубаками. Многие молодые офицеры сами увлекались этим делом, возводя его в спорт и, надо сказать, солдат выучивали рубить до степени виртуозности. На полном скаку без промаха перерезали шашкой маленькую картошку, висящую на нитке, вдевали шашку в узенькое колечко, лихо рубили на карьере глиняные головы; толстые соломенные жгуты, лозы и прочее, рубили, прыгая через препятствия. Рубили красиво, стильно. Палицын во время рубки входил в азарт. Беда, если при ударе шашкой заденешь повод левой рукой, цукнешь лошадь, и она рванется вперед. Тут неминуемо раздавался вдогонку бас Палицына: «Эй, такой-то!.. тем же аллюром в караульное помещение!» И провинившегося прямо из манежа отправляли на сутки под арест на полковую гауптвахту.
Мне лично везло, и под арестом я так и не удосужился побывать. Зато дежурств не в очередь имел от Палицына изрядное количество. Дежурил и по казарме, и по конюшне. Последнюю, признаться, я предпочитал, правда, после ночи, проведенной в конюшне, все платье пропахивало специфическим конским запахом и воняло аммиаком, но все же это было лучше, нежели тот душок, который по ночам распространяли сытно поужинавшие кирасиры Ея Величества. Хоть гвардейские казармы наши и были на вид великолепны, даже разукрашены по стенам настоящими и ценными старинными гравюрами, однако в этих стильных строениях старинного фасона вентиляция заставляла желать лучшего.
На «действия пикой» в полку напирали не менее, чем на рубку. читать Я застал еще то время, когда в кавалерии употреблялись деревянные пики — толстые, длинные и очень тяжелые, вроде средневековых рыцарских. Наши пики были выкрашены в яркий бирюзовый цвет. У жёлтых кирасир они были желтые, у кавалергардов и конногвардейцев — красные. Во время парада к ним навешивались пестрые развевающиеся флюгарки, что было очень красиво. Вскоре, однако, эти неуклюжие пики были заменены легкими трубчатыми из металла и были перекрашены в общий для всех полков защитный цвет.
На учениях в манеже такими пиками кололи на галопе стоячие или лежачие соломенные чучела, одетые в старые кирасирские вицмундиры. Учились также на всем скаку вдевать пику в небольшие колечки, развивая этим упражнением меткость удара. Всей сменой скакали через манеж, делая пикой «фланкировку», то есть с силой особым приемом вращали длинное древко пики кругом туловища, благодаря чему всадник становился в рукопашной схватке неуязвимым для вражеского удара. Некоторые силачи кирасиры вращали при этом пику так, что она буквально гудела.
Было и такое упражнение — подбрасывание пики над головой. Делалось это тоже на галопе всей сменой разом. Подбрасывать нужно было тяжелую пику как можно выше. В первое время частенько случалось, что чья-нибудь пика падала на землю, и это было небезопасно. За свою службу мирного времени я имел случай убедиться в том, какие страшные раны может наносить это древнейшее оружие. Однажды в смене молодых солдат (кажется, второго эскадрона) произошел такой трагический случай. Во время прохождения сменой через манеж галопом кто-то неловко подбросил пику. Она упала на землю вертикально, острием вверх, и сейчас же начала валиться назад. Ехавший сзади номер не видел этого, так как сам ловил свою пику и поэтому смотрел вверх. Получилось так, что он с хорошего хода наехал грудью на падавшее острие, которое мгновение пронзило его насквозь, выйдя из спины на целый аршин. Пику сейчас же вытащили и пострадавшего спешно отнесли в лазарет, но помочь ему уже ничем не могли. Несчастный скончался через два часа на руках у самого командира полка, который, узнав о случившемся, поспешил в лазарет. Хоронили этого солдата с большой помпой и парадом всем полком. Похороны закатили по первому разряду, а командиры и офицеры по подписке собрали несколько сот рублей, которые послали семье погибшего. Из моего описания манежа, пожалуй, можно было бы заключить, что Палицын был каким-то бездушным зверем, но это не так. Много после, когда я уже сделался офицером, у меня с Палицыным наладились наилучшие отношения. Он был прекрасный, отзывчивый товарищ, и я убедился, что, в сущности, это был человек с добрым сердцем. Он любил солдат и знал каждого подчиненного со всеми его хорошими и слабыми качествами как свои пять пальцев. Презирая штатский дух, Палицын уважал солдата, и прежде всего потому, что это был солдат. В Палицыне глубоко укоренилось убеждение в необходимости развития в солдате воинской лихости, презрения к опасности, презрения к боли. Обожая и возводя в культ суровую военную дисциплину, Палицын в отношении своей команды был только логичен. На службе это был службист. Вне службы — совсем другой человек. Солдаты относились к нему хорошо. Они чувствовали и воочию убеждались, что их начальник — человек, крепко знающий свое дело. Палицын был в их глазах авторитетом, и поэтому его уважали. Солдатам должно было нравиться и то, как Палицын относился к вольноперам, то есть к барчукам: к нам он был придирчив, а к ним — нет. Над нами он позволял себе иной раз поиздеваться, над солдатом же не издевался никогда, и если «грел» солдата, то всегда за дело и справедливо. Палицын не ограничивался тем, что хорошо заботился о своих солдатах — он интересовался их жизнью, входил в солдатские интересы. Он был остроумен, обладал несомненным юмором, а это нравилось. В сущности, это был в высшей степени требовательный, хороший офицер-строевик до мозга костей. Таких, как он, обычно и назначали начальниками полковых учебных команд.»
Некоторые вещи в программе обучения, похоже, не меняются. Разве что вольтижировка сейчас без оружия. Или не дошли еще просто до этого этапа? Бич - таки да, в момент заскока творит чудеса. Но вот - прыжки через барьер без стремян - было, делали; без рук - страшно, конечно, но таки да, немножко тоже делали; "ножницы" - тоже делали; но чтоб всё это и ещё спиной вперёд?! Но, стало быть, и такое предстоит в перспективе
«В третьем эскадроне старшим взводным офицером был поручик князь Урусов-старший, который в полную противоположность Линдгрену был типичным русским барином и русским патриотом из тех, что обожали «царя-батюшку». Это был хороший товарищ, большой весельчак и балагур, любивший добрую компанию и добрую выпивку. Живая и яркая полковая личность, Урусов-старший, помимо службы и кутежей с бабами и без баб, имел самые разносторонние интересы, вплоть до теософии включительно, ибо читал и Блаватскую, и Литбиттера (В. Трубецкой имеет в виду книги «Тайная доктрина» Е. П. Блаватской и «Краткий очерк теософии» Ч. Ледбитера) и всякие спиритические книжки... Выходец из пажей, Урусов мечтал о военно-придворной карьере, звании флигель-адъютанта и тем не менее никогда не гнушался побалагурить и покалякать с солдатами. Офицер он был довольно ленивый и не слишком радивый и, может быть, отчасти из-за этого солдаты относились к Урусову хорошо, встречая его всегда сдержанной приветливой улыбкой. Солдаты видели в нем начальника живого, веселого и ненапирающего на службу — то есть человека прежде всего.(...) Когда я был произведен в офицеры, то вскоре же очень подружился с этим всегда веселым и трескучим поручиком. Наружность у него была довольно представительная. Несколько полный, молодой, но уже сильно лысеющий, длинноносый и черноусый, всегда пахнущий шампанским, Урусов слегка заикался, и этот порок речи очень к нему шел, как бы подчеркивая то остроумие, какое он часто проявлял в пререканиях со своим собеседником.
Помню такой случай, весьма типичный для Урусова.
В Гатчине умер какой-то уважаемый отставной генерал. Хоронили его, как и полагалось, с парадом, на который были назначены воинские команды от всех частей Гатчинского гарнизона. От нашего полка был назначен сборный эскадрон под командой Урусова-старшего. Эскадрон вышел в конном строю в полном параде, то есть при колетах, касках и кирасах, но без винтовок, которых вообще при кирасах носить не полагалось. Командовать общим парадом был назначен артиллерийский полковник из квартировавшей в Гатчине артиллерийской бригады.
Когда наш эскадрон выстроился уже возле кладбища, артиллерийский полковник подъехал к Урусову и потребовал, чтобы наши произвели над могилой генерала ружейный салют, совершенно упустив из вида, что кирасиры по положению на парадах бывают без винтовок. В ответ на требование полковника блистающий золотом Урусов, приложив свою руку, затянутую в ослепительную белую крагу, к каске, самым вежливым тоном проговорил, слегка заикаясь, но так, чтобы весь эскадрон мог услышать: «Очень жаль, господин полковник, что вы нас раньше не предупредили: я бы приказал накормить своих людей горохом». «При чем тут горох?» — спросил недоумевающий начальник парада. «Но господин полковник, люди, сытно накормленные горохом, могут для салюта обойтись и без винтовок». «Как ваша фамилия?» — резко спросил полковник, нахмурив брови. «Поручик князь Уру-уру-урусов ста-а-аарший, господин полковник!» — отвечал наш герой, отдавая честь с самым любезным видом. Наступила пауза, во время которой весь эскадрон изо всех сил надувался, чтобы не прыснуть со смеху, а тем временем полковник, понявший, наконец, свою ошибку, сконфуженно пожав плечами, быстро отъехал прочь. На следующий день злополучный полковник прислал нашему командиру полка отношение, в котором требовал подвергнуть поручика кн. Урусова дисциплинарному взысканию за дерзкий ответ в строю. Наш генерал вызвал к себе для объяснений Урусова, но узнав от него во всех подробностях, в чем заключалась его вина, много смеялся и не только не наказал, но наоборот объявил в приказе благодарность поручику князю Урусову за находчивость.
Хорошие полковые командиры всегда выгораживали своих офицеров перед чужим начальством. К тому же между артиллерией и кавалерией существовал определенный антагонизм».